Памяти русского поэта Николая Мельникова (1966-2006)

Сестра Валентина Шаронова

6 марта 1966 года в глубинке Брянщины, на границе трех республик, в тогда еще большом селе с веселым названием Лысые – с мельницей, с лавкой, как местные называли магазин, со свинофермой и маслобойней – родился мальчик Коля. Он был вторым ребенком в семье, где у родителей уже была четырехлетняя Валя, а через три года после Коли родилась Наташа. Это была семья Мельниковых. Наша семья.

Вскоре, в день Победы, нашего маленького брата крестили. Рано утром 9 мая родители вместе с крестными запрягли лошадь и потихоньку, чтоб никто не видел, выехали из села. Тайными тропами они добрались до Кормы – белорусского поселка в Гомельской области, где Колю и покрестили в местной уцелевшей церквушке.

Жили мы скромно. Хотя не жировали, но жили очень дружно. Мы, как и все дети в деревне, работали по дому, по хозяйству. У Коли были свои обязанности: наколоть дров, приготовить корм для скота, присмотреть за младшей сестрой... Весной сеяли картошку, летом ее пололи, осенью копали – работа круглый год. Но успевали вместе с другой детворой своровать яблоки, клубнику – у соседки она всегда была вкуснее. Гоняли в лапту, а вечерами собирались на посиделки и рассказывали страшные истории до тех пор, пока не раздавались крики родителей: "По домам!" Зимой Коля любил запрягать в санки собаку и кататься по заснеженному огороду, а меня просил наблюдать за ним в окно и "прощально" махать рукой. Вечером все трое залезали на теплую печку, которая все наше детство служила нам своеобразным домиком. Мамка (в деревне все называли так матерей) садилась рядом, вышивала узоры, что-то рассказывала, и мы делились впечатлениями за прошедший день. Летом спали на полу, а иногда, когда разрешали родители, – на сеновале в сарае, вместе с животиной.

Родителей мы очень любили. Отца почитали и чуть побаивались, так как его слово в семье было законом, но зато и доверяли ему свои тайны больше, чем матери. Отец, бывший военнослужащий, около десяти лет служил в Свердловске в звании старшины, охранял пленных немцев. Вернувшись в родное село, работал в клубе, ставил концерты самодеятельности. Папка рассказывал, что один из его "артистов" – слепой старик-гусляр – на всех смотрах-конкурсах самодеятельности занимал первые места. Отец тоже был талантливым: в деревне не было такого музыкального инструмента, на котором бы он не играл. Папка писал стихи, переделывал тексты песен на злободневные темы, хорошо рисовал... Невесту он нашел себе в соседнем селе. Она приходилась отцу дальней родственницей и была младше его на одиннадцать лет. Посватались, поженились. Так зародилась новая семья, и появились мы. На нашей памяти, отец работал шофером на длинной носатой машине, а мать была сначала свинаркой, а затем дояркой.

Отпуск крестьянам тогда не давали, и поэтому за нами приглядывали мать отца, бабушка Фёкла (в селе это имя произносили "Пёкла") и ее золовка баба Наталья. Наталья была монахиней в миру – таких красавиц, как она, я больше не встречала. Когда мы подросли, то воспитывали друг друга сами: старшие присматривали за младшими. Отец стал брать Колю с собой на работу, а я ходила на ферму с мамкой.

Коля очень любил бывать у бабы Пёклы, она жила рядом, через дорогу. Маленькая, сухонькая, подвижная старушечка, сколько она дала нам тепла, заботы и доброты! Забравшись на печку, мы готовы были бесконечно слушать ее были и небылицы... У бабы Пёклы постоянно собирались подружки-старушки. Их рассказы мы тоже любили слушать. Но чаще старушки собирались, чтобы почитать церковные книги. Помню, как бабуля стояла у стола, перед ней лежала толстая старинная книга, и она читала на непонятном для нас, таинственном языке, а ее подружки тихонько молились. Затем старушки открывали коробочку из-под халвы, где баба Пёкла хранила табак, набивали им рот и так, молча, с табаком во рту, сидели минут пятнадцать, потом по очереди выходили из дома, чтобы выплюнуть этот табак, возвращались обратно, и начинались веселые разговоры. Этот "обряд" молчания Коля позднее очень часто вспоминал и в шутку называл молчальниц "бабки-наркоманки".

В пять лет Коля чуть не погиб. Вылезая из отцовского грузовика, он уронил картузик и полез за ним под машину, в деревенскую грязь. Отец же, не заметив Колю, стал трогаться, и голова брата оказалась как раз под колесом. Я заорала не своим голосом, и папка успел резко затормозить...

В том же году брат пошел в школу. На два года раньше положенного. А получилось это так. Я заканчивала четвертый класс, и в мае наша классная руководительница попросила привести после уроков наших младших братьев и сестер, которые в сентябре пойдут в первый класс. Я прибежала домой. Коля возился в песке, что-то строил. Я взяла его за руку и повела в школу. Учительница очень удивилась: "Валя, зачем ты привела брата? Ему еще рано учиться!" – "А он уже все умеет: и читать, и писать, и считает до тысячи..." Учительница все равно не соглашалась записать брата в первый класс, и тогда я ударилась в рев, а Коля вслед за мной. На помощь пришла тетя Люба, папкина сестра, она в то время работала техничкой в школе и звонила на уроки в большой блестящий звонок. В конце концов учительница сдалась. "Ну и что же ты умеешь?" – спросила она Колю. И брат, который едва доставал до школьной доски, стал уверенно решать маленькое уравнение: х – 5 = 3.

Родители по-доброму подсмеивались над нашей затеей со школой, но они-то хорошо знали, что мы с Колей давно уже играли на печке в учителя и ученика. На печной заслонке писали сворованным мною мелом в школе буквы, цифры, арифметические примеры... Чуть позже Коля обрисовал всю печь портретами известных и любимых ему писателей и поэтов: Пушкина, Гоголя, Горького, Лермонтова... Так мой брат стал учеником, да еще каким! Во втором классе он по картинкам сочинял такие рассказы, что послушать его сочинения приводили детей из старших классов. А я в душе задавалась, что это я "устроила" пятилетнего брата в школу!

Помню, как однажды мы с сестрой недосмотрели и потеряли Колю. Искали его везде: сначала у бабы Пёклы, потом бегали по соседям и по всему селу, проверяли чердаки и подвалы... Мать побежала на речку, лазила по пояс в воде, щупала руками дно... К поискам подключились и дети, и взрослые... Кто-то полез искать в чулане, зачем-то открыл сундук – и что же? В сундуке спокойно спал Коля, рядом – книжечка и свечка.

Когда папка купил телевизор, в нашем доме набивалось полно народу – все соседи приходили посмотреть на чудо-технике кинофильм или послушать концерты хора Пятницкого. А когда отец выключал телевизор, то концерт продолжали мы, дети! Папка ставил посреди хаты большую табуретку, "заслуженные артисты" забирались на нее, и Коля громко читал "Откуда дровишки?", а "местные Зыкины", то есть мы с Наташей, заводили песню под отцовский баян...

Летом 1973 года отец поехал в соседний район за кирпичом и взял с собой Колю. На обратном пути у грузовика отказало рулевое управление, и машина вместе с папкой, Колей и женщиной, которой принадлежал этот кирпич, на большой скорости трижды перевернулась. Колю выбросило из машины, и он головой выбил лобовое стекло. В больницу его привезли без сознания. У него был пробит череп, и внутри находились осколки стекла. В очень тяжелом состоянии находился и отец: сломанные ребра прокололи легкое – через несколько лет последствия той аварии дали о себе знать, и отец ушел из жизни. Женщина пострадала меньше, отделавшись лишь сломанной рукой...

Петр Сергеевич Куриленко, тогда еще совсем молодой хирург, немедленно взялся за сложнейшую операцию на черепе. Длилась она долго, и, выйдя из операционной, врач сказал: "Если через девять дней мальчик придет в себя, то будет жить". Откуда он взял такие точные сведения о девяти днях, можно только догадываться, но ровно через этот срок Коля очнулся и попросил: "Хочу помидор с салом!" Мы плакали от радости, хотя, помню, в тот летний месяц у нас подохли большие свиньи – годовой запас сала и мяса!

Люди в деревне говорили, что Коля не жилец, а если и выживет, то будет ненормальным, проще говоря, дурачком! Слава Богу, обошлось. Конечно, впоследствии брат страдал от головной боли, и обезболивающие средства носил в кармане до последних дней, только с годами анальгин перешел в более сильное лекарство.

Для нашей младшей сестры Наташи брат был и нянькой, и мамкой, и другом. С раннего детства мы всегда были вместе: вместе помогали по дому, вместе играли в салки... Но мы всегда понимали, что старший в ответе за младшего. Наташа до сих пор помнит совместный поход со старшим братом на карусели: "Мне в ту пору было лет шесть, значит, Коле – восемь или девять. В нашем селе развлечения особенным разнообразием не отличались, и вдруг мы узнали, что в Злынке – райцентре, который находится за 12 км от Лысых, – открылся городской парк. Не помню, каким образом брату удалось уговорить родителей, но они нас отпустили покататься на каруселях. Счастью нашему не было конца: качели да еще стаканчик мороженого были пределом мечтаний деревенской ребятни!

Время в парке пролетело быстро. Довольные, мы поспешили на автобусную станцию, чтобы вернуться домой, но там кассирша объявила: "Автобус сломался, рейс отменяется". Пять часов вечера. Что было делать, где остановиться? Меня, конечно же, в шесть лет эти вопросы интересовали меньше всего, но Коля уже тогда был человеком решительным. Он сказал: "Пойдем пешком!" – и мы пошли. Дорогу до села только начинали строить, и в ту пору она представляла собой насыпь из крупного щебня. Сначала я шла вприпрыжку. Коля шутил, развлекал меня какими-то стишками и прибаутками. Однако на полпути усталость взяла свое, да еще начало темнеть, и я стала плакать и капризничать. Тогда брат посадил меня на плечи и понес. Конечно, шесть километров он пронести меня не мог, но дождавшись, когда я успокоюсь, ссадил и вновь принялся развлекать: и прыгал, и бабочек на ходу ловил, и считалки придумывал! Мало-помалу я включилась в его игру... Вот так мы и дошли до дома. Родители уже всякое передумали и собрались идти в город разыскивать нас..."

Директором лысовской школы был Михаил Ильич Козырев – человек очень строгих правил. Но Коле он доверил ключи от библиотеки, и брат постоянно приносил полный портфель книг. С ними он забирался на печку и читал допоздна. На следующий день из портфеля выгружалась другая партия литературы. Брат словно проглатывал книги, а потом захватывающе рассказывал мне о прочитанном. Чем он только не увлекался в детстве! По чертежам журнала "Юный техник" строил дельтаплан, писал стихи, играл на балалайке и красиво пел, а на концертах в сельском клубе так здорово пародировал Хазанова, что зрители от смеха не могли уже аплодировать и от восторга топали ногами. Еще Коля хорошо рисовал и мечтал о масляных красках, которые в ту пору можно было купить только в Москве...

Родители воспитывали нас так, что с раннего детства мы были довольно самостоятельными, поэтому когда я училась в восьмом классе, а Коля в пятом, мать с отцом отправили нас в зимние каникулы за покупками в Москву. Снабдили нехитрым списком: колбаса, селедка, апельсины, льняной материал на занавески, военная рубашка для папки и масляные краски для Коли. Добрались мы с братом до районного центра и оттуда отправились за тысячу километров на поезде "Новгород-Северский – Москва" в столицу. Ранним утром прибыли на Киевский вокзал. Прежде всего решили разыскать "Военторг", чтобы приобрести обновку отцу, а уж потом отправились за всем остальным в ГУМ. Справившись с поручениями, мы вернулись на вокзал, купили билеты и стали ждать поезда. Сидели смирно, скромно, тихонько разговаривали, не привлекая внимания, и радовались, что у нас еще осталось 46 рублей – деньги немалые, по тем временам на них нашей семье можно было прожить целый месяц! Вскоре к нам подсела женщина с большим зеленым чемоданом. Некоторое время она приглядывалась к нам и, поняв, что мы без родителей, представилась сестрой Софии Ротару Аурикой. Вот беда, жаловалась женщина, у нее не хватает денег на шубу для сестры, а она так хотела сделать ей подарок! Мы с Колей переглянулись и решили: надо выручать! Она обрадовалась и пообещала за нашу помощь выслать нам посылку со всякой всячиной, ну и, конечно, деньги вернуть! Обменялись адресами.

Kоля остался сидеть с вещами, а я с "Аурикой" пошла в туалет, чтобы без свидетелей отдать ей деньги. Как только рубли оказались у женщины в руках, она тут же исчезла. "За шубой побежала, наверно", – решили мы и, счастливые знакомством с родственницей знаменитой певицы, сели на поезд. Родители про деньги не спрашивали, и мы молчали, предвкушая, как они потом обрадуются сюрпризу. Все в нашей семье строилось на доверии. Однако долго сдерживать в себе наш секрет мы не смогли и рассказали обо всем отцу. Тот, выслушав, хитро поулыбался, но ничего не сказал. Только через некоторое время, собирая нас в очередную поездку, добавил: "Не забудьте Аурике привет передать!" – и добавил еще несколько веселых слов...

В советские времена деревенских школьников постоянно привлекали на сельскохозяйственные работы. Это было естественно для нас. И вот в очередной трудовой семестр, когда Коля, будучи восьмиклассником, собирал картофель на колхозном поле, туда одновременно приехали и шефы – учащиеся Новозыбковского педучилища. Николай очень приглянулся тамошним преподавателям, и они стали настойчиво приглашать его к себе. Сам директор приезжал к родителям и просил отдать Колю: "Без экзаменов возьму парня"! Мать радовалась, что сын станет учителем, да и учиться придется не так далеко от дома, всего-то 30 км, значит, будет часто наведываться домой... На том и порешили. Я тогда училась в Брянском культпросветучилище, и когда Коля поступил в педагогический, мы с ним встречались только по выходным дням, в родительском доме. Вечерами до полуночи шепчемся, а то и хохочем, а отец с матерью терпят, хотя им отдохнуть, выспаться надо! Но – терпят. Вот когда мы были помладше, отец, чтобы нас угомонить, загонял нас на холодную печь в другую, заднюю хату. Там шушукаться было неинтересно, ведь никто не слышит!

Папка нас очень любил, он ни разу ни на кого не поднял руку и по-своему баловал нас. В деревне ни у кого не было фотоаппарата – папка нам первым купил, и Коля охотно фотографировал, возился с проявителями, закрепителями, печатал... А мне отец подарил баян. И хотя из-под него выглядывала разве что моя челка, я все равно быстро научилась подбирать мелодии, к которым Коля писал слова. Еще в раннем детстве мы хорошо понимали, как сильно любили нас родители. Хотя не миновали мы и отцовских наказаний. Они были поучительные: папка ставил нас на колени в углу перед иконами. А еще вот что он придумал: даст мне в руки веник, а Коле – ремень и велит стоять, не шевелясь. Мы стояли, боязливо оглядываясь, но как только отец выходил во двор, то веник и ремень становились орудиями для смеха.

В училище Коля был лучшим студентом. Родителям никогда не приходилось за нас краснеть, кроме похвальных грамот и благодарственных писем, они от наших преподавателей ничего не получали. Коля писал стихи, печатался в районной газете "Маяк". Все стенды с портретами писателей или деятелей культуры были сделаны его руками. До сих пор в училище висит портрет Пушкина, выложенный братом из фасоли, гороха и семечек...

У меня же бережно хранится его зачетка с фотографией. Хранятся и листочки в клеточку, на которых аккуратным почерком Коля выводил рифмованные строки. Конечно, в тех первых пробах пера еще нет той мощи и силы, нет той неизбывной боли за погибающую русскую деревню и горячей веры во всепобеждающую Правду Божию, но в них есть трогательная чистота души сельского парнишки, который от сердечного восторга воспевает все, что видит и слышит вокруг: траву "мышку", растущую в брянских лугах, деревенские "вечорки" на завалинках, сладкий запах печки и горький – лебеды, разросшейся за деревенскими огородами, уставших лошадей, бредущих с санями по растопленному снегу... Вот как, например, видел юный Коля август:

А вот как начинающий поэт вспоминал свою любимую бабушку Пёклу:

Чуть повзрослев, Коля уже начинал испытывать смутную тревогу за судьбу деревни, которая пустела у него на глазах:

Или вот еще:

Да, после радужного, почти безмятежного детства в родительском доме жизнь понемногу открывала нам свои темные стороны.

Дали о себе знать последствия аварии. Неожиданно (нам так казалось: неожиданно!) отец тяжело заболел, и мы с Колей повезли его на обследование в областную больницу. После трехчасовой диагностики отца меня вызвали к врачу. Доктор усадил меня на стул, рассказал, что случилось с отцом, и попросил не паниковать и ничего не говорить больному. Я обещала. Но, выйдя из кабинета, я стала кричать на всю больницу. Отец подошел ко мне. Он, конечно, обо всем догадался, но сказал просто: "Ну пойдемте". Мы с Колей шли следом – на поезд, домой. Через месяц, на 23 февраля, не стало самого близкого для нас человека.

У Коли давно зревшие планы – стать артистом – стали набирать силу. Его с трудом отпустили из училища. Чтобы получить аттестат о среднем образовании, брат устроился на пищекомбинат, одновременно обучаясь в вечерней школе, и потихоньку готовился к поступлению в театральное училище, хотя даже точно не знал, когда будут эти экзамены... В один прекрасный момент он взял кое-какие вещи и поехал в Москву. В дорогу я дала ему письмо...

В школьные годы я тяжело болела и около двух лет провела в одном из московских НИИ, где мне посчастливилось познакомиться с актрисой Галиной Яцкиной: наши кровати стояли рядышком, а долгое совместное пребывание сделало нас маленькими друзьями. Вот я и написала ей о желании брата. Коля нашел Мосфильмовский переулок, нужную квартиру, позвонил... Дверь открылась – и раздалась реплика: "Как вы мне надоели!" Брат только успел сказать: "У меня к вам письмо от моей сестры Вали Мельниковой", – дверь захлопнулась. Коля стал спускаться по лестнице, но громкий поставленный голос его остановил: "Подождите"! Галина прочитала письмо и стала заниматься с братом.

На экзамене по мастерству Коле досталось задание сыграть роль молодого директора-соблазнителя, предприятие которого терпит крах. Для 15-летнего юноши такое, наверное, непросто! Но у Коли получилось. С третьей попытки. После молитвы. Брат поступил. От остальных экзаменов его освободили и пригласили в приемную комиссию помогать разбирать письма абитуриентов. Мы получили радостную телеграмму, но мамка не верила, говорила, что, может быть, в приемной комиссии перепутали: мало ли по свету Мельниковых Николаев! Она поверила в Колину удачу лишь тогда, когда он прислал письмо с просьбой прислать ему фуфайку и резиновые сапоги: "Едем на картошку!"

В ГИТИСе он был самым молодым студентом, и когда все рассказывали, откуда приехали, он иронизировал: "Я из Лысых"! Я очень хорошо помню его общежитие на Трифоновской, потому что часто приезжала к нему. Помню контрамарки, которые ему выдавали в институте на спектакли в театр имени Маяковского и где он подписывал вместо "1" – "3", "4" и т. д., в зависимости от того, скольких подруг я привезу с собой. Всех нас он и водил он в театр "на Наталью Гундареву", "на Гафта"... И пусть мы сидели на галерке, но впечатления получали незабываемые!

Как-то раз перед днем рождения Коли мамка надумала ехать к нему сама. Собрала сумки с домашней едой, положила его любимые тыквенные семечки и – в Москву! Приехала, нашла институт, позвала его, а навстречу вышел весь курс. Повели нашу мамку в аудиторию, стали поздравлять с днем 8 марта, надарили ей подарков... Она выложила все из сумок: "Ешьте, детки!" Потом часто вспоминала о той поездке: не она Колю, а Коля поздравил ее!

На втором курсе Колю забрали в армию, причем произошло это так быстро, что он даже домой не успел заехать. Я в это время опять лежала в московской больнице, поэтому была к нему ближе всех. Служил Коля во внутренних войсках на Урале, недалеко от Соликамска, в поселке Сим. Но, как сам рассказывал, на вышке не стоял ни разу, зато выступал с концертами, участвовал во всевозможных конкурсах и творческих вечерах. Об этом же говорят и многие грамоты, которые я храню. В армии Коля продолжал писать стихи, которые шли в народ и становились "хитами" как среди сослуживцев, так и среди тех, кого он охранял.

Вернувшись из армии, Коля решил учиться сразу на двух факультетах: и на актерском, и на режиссерском, – поэтому домой стал приезжать реже. Но мы продолжали жить одной жизнью, и я знала о нем почти все. Его успехам мы радовались вместе, вместе и горе горевали. Но что бы ни случалось, Коля приходил на помощь первым, независимо от того, близкий ли человек попал в беду или мало знакомый.

У брата появилось много друзей среди художников, писателей, актеров... Но стали появляться знакомые и среди священников, православных христиан. Большинство из них не понаслышке знали наш отчий дом. Каждое лето брат привозил к нам домой друзей. Объяснял, что им деваться некуда: до дома далеко и дорого! А учились с ним люди и с Сахалина, и с Камчатки, и иностранцы...

Мамка, узнав о приезде сына, с раннего утра топила печку, пекла его любимые блины, жарила сало с яичницей и по нескольку раз выбегала на дорогу, всматриваясь в даль... И когда он приезжал, это становилось событием не только в семье, но и в селе. Собирались и соседи, и друзья. Коля всегда привозил московские гостинцы, рассказывал интересные истории из своей столичной жизни. За столом всем хотелось поделиться с ним новостями и послушать его. Но иногда диалоги были не нужны – хотелось просто посидеть рядышком и помолчать. Наши дети, его племянники, следовали за ним по пятам, и когда он ложился спать, подолгу сидели возле кровати, тихонько ожидая, когда же проснется дядя Коля.

Из райцентра Колю приглашали выступить на вечерах поэзии. Он смущался, пытался отказываться, но мать настаивала: "Иди, а то люди подумают, что ты загордился!" О своих проблемах Коля говорил только нам с сестрой, и поэтому у других создавалось впечатление, что лучше, чем Коле, на Руси не живется никому. А проблем было предостаточно, только он их никогда не ставил выше проблем своих друзей, близких, знакомых...

Как-то он приехал с друзьями в августе. Наступил Яблочный Спас, и по традиции в соседнем белорусском селе Огородня в этот день проходила большая ярмарка. Чем там только не торговали: и коровами, и сладостями, и посудой... В детстве мы ездили туда, чтобы приготовиться к новому учебному году: купить форму, обувь, тетради... Вот и Колиным столичным друзьям захотелось побывать на этой ярмарке. Мать по этому случаю выпросила в колхозе коня, запрягла его в телегу, усадила гостей, и поехали они в Огородню. Все там им было в диковинку: они с удовольствием пробовали у торговцев мед, любовались вышивкой и кружевами, приценялись к буркам (шитым из сукна мягким валенкам), вертели глиняные горшки. Накупили всякой всячины и опять на телегу – домой, в Лысые! Уже подъезжая к селу, Коля "объяснил" своим друзьям, что у местных есть такой обычай: если возвращаешься с ярмарки с покупками, надо обязательно вбежать в село с радостными криками. Вот была потеха деревенским, когда они увидели, как столичные гости, словно папуасы, обвешанные "бусами" из лука, потрясая кувшинами, бежали по улице и кричали "ура"! А брат ехал за ними на телеге с самым невозмутимым видом...

После службы в армии Коля женился. Жена тоже была студенткой ГИТИСа, только училась на другом факультете. Стройная, хрупкая, тоненькая, по деревенским меркам она вызывала лишь вздохи сострадания, здесь ведь как мыслят: чем дороднее девка, тем лучше... Поэтому каждый раз провожая сына с женой в Москву, мать непременно нагружала им неподъемные сумки с мясом, солениями да картошкой, ведь "в Москве-то есть нечего, а здесь все домашнее, и невестке надо поправляться".

Через несколько лет они развелись, а незадолго до развода у них родился мертвый ребенок – девочка, как раз в новогоднюю ночь. Медперсонал слишком горячо праздновал и, не желая прерваться, "оттягивал" роды... Эту утрату брат с женой очень переживали... После развода теща не стала выписывать Колю, за что он ей был очень благодарен. Они до конца поддерживали добрые отношения и помогали друг другу, как могли.

Николай стал редко приезжать домой. Письма тоже приходили нечасто. "Если я долго не пишу, – утешал нас брат, – значит, у меня все в порядке", – но мы чувствовали, что все как раз наоборот: у Коли что-то не так. В этом мы никогда не ошибались...Коля писал:

"Здравствуйте, дорогие мои родные! Долго с вами не общался, решил черкнуть пару слов! Как вы там? Очень по всем вам скучаю, но сейчас настолько завален работой, что пока не знаю, когда удастся вырваться. Скорее всего, конец ноября – начало декабря. Новостей особых нет: работа, работа, работа, хотя слава Богу, что она есть – заработать на кусок хлеба в Москве сейчас совсем непросто!

Недавно три недели пролежал в больнице – у меня, оказывается, язва. Слава Богу, быстро затянулась, сейчас надо соблюдать диету, чтобы не было обострений. Как говорят врачи, болезнь от нервов, но кто же виноват, дорогая моя Раиса Федоровна, что ты родила меня таким психованным? (шутка). Да, у нас отключен телефон (из-за ремонта линии), поэтому если надо что-то передать, звоните на работу, меня отыщут и передадут. Готовлю к выпуску книгу (стихи и поэма), так что, даст Бог, у меня к зиме будет собственная книга. Даже не верю!"

Вот она, его обыденная жизнь! В этом кратеньком письме, а вернее, в двух строчках, мы уловили, что не все так хорошо, как он хочет нам представить.

Брат жил, как скиталец: то в общежитии на Студенческой, то в комнатке на втором этаже кинотеатра повторного фильма, то у друзей, то в пустой, заброшенной коммуналке, где, кстати, и родилась поэма "Русский Крест". Я тогда приехала в Москву на очередную операцию, но все места в НИИ были заняты, и надо было дождаться, пока освободится койка. Коля, встретив меня на вокзале, повез к себе. При виде его жилища я внутренне содрогнулась: из трех наглухо забитых и опечатанных комнатушек лишь одна была открыта, там и ютился брат. Ни газа, ни воды, ни санузла... Но, слава Богу, хоть крыша есть над головой, есть раскладушка, и иногда поздней ночью можно включить свет... Раскладушку Коля, естественно, уступил мне, а сам примостился на полу. У нас с детства так было принято: если в доме гость, то он спит на лучшем месте, а хозяева размещаются где придется...

Вечерами мы подолгу говорили, пока я не засыпала. Потом Коля брал топор и садился под дверью. Я сначала не могла понять, зачем это. Оказалось, что чуть ли не каждый вечер, заметив свет в окне, в квартиру приходили родственники бывших жильцов, стучали в дверь и что-то требовали. Коля же сторожил коммуналку. Выбора у него не было – надо же где-то жить! Ночью он включал светильничек и работал, что-то писал.

Однажды я проснулась от чувства, что Коли рядом нет. Пошарила рукой по полу – точно, нет. Дверь в коридор приоткрыта, и сквозь проем пробивается свет. Я потихоньку поднялась и подошла к двери: Коля сидел на толстом полене, наверное, принесенном им вместо стульчика, курил и что-то быстро записывал. Потом поднялся и стал ходить из конца в конец коридора, опять присел и стал писать. Боясь спугнуть и не дай Бог сбить его с мысли, я так же тихонько вернулась назад и легла.

Утром Коля дал мне почитать рукопись "Русского Креста". Я была самым первым читателем этой поэмы. Помню, что сильно плакала и не могла ничего сказать по поводу этого произведения, ведь образ был знаком мне с детства. Возможно, мои слезы и были самым точным комментарием к "Русскому Кресту", так что слова уже были не нужны...

Вот в таких условиях Коля творил.

И что удивительно: своего жилья у брата никогда не было, а вот за други своя он бился не на шутку. Уже после смерти Коли, познакомившись с мамой Максима Трошина, я узнала, что если бы не мой брат, она, может быть, до сих пор проживала бы в разваленной, неотапливаемой коммуналке. Зная творчество ее сына и его трагическую судьбу, Николай обратился в Государственную Думу и к губернатору области, и Надежда Михайловна получила квартиру.

Очень много добрых Колиных дел оставались для нас, его родных, "за кадром"...

Господь хранил и берег нашего брата. Однажды, выходя из дома, он остановился, прикурил и только сделал шаг, как сзади, на то самое место, где он только что стоял, с пятого этажа упала огромная сосулька... А в другой раз, когда мы были в гостях у его однокурсницы, Коля вдруг предложил мне поменяться нательными крестиками, шутливо пояснив, что хочет попробовать понести чужой крест, и заторопился на метро. Через два часа он позвонил: оказывается, из-за поворота на огромной скорости выскочила машина и едва не сбила его... На следующий день мы вернули друг другу крестики.

Длительное лежачее пребывание в московских больницах заставляло меня чем-нибудь занимать себя, и я научилась профессионально вязать. За свою жизнь я никому не связала столько свитеров и пуловеров, сколько связала Коле – и только потому, что он очень радовался им. Чаще всего новый свитерок был подарком ко дню его рождения. Там же, в Москве, я впервые встретилась со священником, которого Коля привел ко мне перед операцией для соборования. Потом это повторялось все чаще. Со временем я прочувствовала необходимость в исповеди и причастии...

Святую Пасху в этом году мы с сестрой встречали в монастыре Оптина Пустынь, и там нас пригласил в гости пономарь Константин, друг Николая. Дома он нам рассказал, как была написана песня "Огонек". Оказывается, Коля посвятил ее батюшке, схиархимандриту Илию. Коля тогда гостил у Константина. Утром им надо было срочно ехать в Оптину, а за ночь выпало столько снега, что ни проехать, ни пройти. И тогда друзья, взяв лопаты, стали чистить дорогу – около километра длиной. Когда они отдалились от дома и увидели свет в окне, Коля стал складывать рифмы к слову "огонек", а Костя добавлял к ним веселые, каверзные слова. Но на следующий день родилась песня, нам даже показали, за каким столом.

...После смерти Коли у Константина родился мальчик, и он назвал его Николаем.

В последние годы Оптина пустынь значила очень многое в жизни брата. Уже в самый первый его приезд в обитель отец Илий подарил Коле фигурку сидящего монаха, вырезанную из черного дерева. Брат очень гордился этим подарком, он еще не знал, что хотел сказать им батюшка, хотя и догадывался...

Когда брат стал жить в монастыре, мы искренне радовались за него. Мы понимали, что это именно то, что было необходимо его уставшей и измученной душе. Батюшка благословил Колю на сорокадневное молчание, и брат, за послушание, даже не поехал на съемки фильма "Русская жертва" по его сценарию. А когда эти сорок дней закончились, первой фразой Коли было: "Вы не представляете, какое это блаженство – молчать!"

Об этом "оптинском" периоде упоминал и друг Николая Александр Сушенок. Он рассказывал, в частности, как 29 апреля 2006 года, выписавшись из больницы, он сам впервые приехал к отцу Илию. Открыл им Николай.

"Мы обнялись, – пишет Александр, – и, провожая нас к дому, он с теплой иронией сказал, что сейчас познакомит с очень "большим" человеком. На пороге дома появился маленького роста человек в очках, облаченный в рясу, с сияющей, искренней улыбкой на лице, которая бывает только у детей. Он направился прямо ко мне, обнял меня, поцеловал и предложил всем войти в дом. Я был ошеломлен таким теплым приемом. И позже шепотом спросил у Николая: "Может быть, он меня с Игорем перепутал?" Коля, улыбаясь, объяснил мне, что меня он видит впервые и так принимает всех. Таким образом я познакомился с иеродиаконом Рафаилом.

Вечером того же дня мы с Николаем поехали в монастырь. Первым делом он повел меня с братом отдать поклон трем оптинским новомученикам, убиенным на Пасху в 1993 году. Затем постояли во Владимирском соборе на службе, поставили свечи. Весь вечер, словно окрыленный, Коля водил нас по территории монастыря и рассказывал о здешней благодати. По окончании службы, поздно вечером, Николай сказал, что сейчас из собора должен выйти Батюшка и я должен не отставать ни на шаг от него. Коля устроил все так, что мы оказались как раз неподалеку от выхода, где вот-вот должен был появиться батюшка Илий. Так все и случилось. Из дверей собора суетливо показалась толпа народа, облепившая Батюшку, словно пчелы цветок с нектаром. Каждый старался прикоснуться, получить благословение – и все это они получали... Вдруг люди начали расступаться, и моему взору предстал старец в схиме с седой бородой, со светло-серыми добрыми глазами, с палочкой в руке в виде посоха. Он направился прямо ко мне, подошел, взял за больную левую руку и спросил: "Как рука?" Откуда он знал, какая рука, и как он выявил меня из толпы – до сих пор остается загадкой!..

Поутру Николай предложил съездить в деревню Клыково, которая находится примерно в тридцати километрах от Оптиной Пустыни. Всю дорогу Коля слушал песню "Проходят дни" в исполнении иеродиакона Рафаила, просил Игоря поставить ее еще и еще раз... Погода стояла теплая и солнечная. Когда мы прибыли на место, перед нами открылся бесконечный простор с растворяющимися в золотисто-фиолетовых лучах солнца лесными далями и белокаменной церковью. "Здесь я хочу снимать фильм "Русский Крест", и, если получится, построить домик, чтобы жить", – мечтал Николай.

К обеду мы вернулись в Козельск. К трем часам дня все ждали приезда батюшки Илия... По Коле было видно, что он был счастлив: улыбался, шутил, но притом вел себя очень скромно, переводил разговор в другое русло, если кто начинал придавать значение его литературной деятельности..."

Брат звал меня в Оптину. Он очень хотел, чтобы я познакомилась с отцом Илием, но при жизни брата из-за сильных болей я не смогла там побывать. Зато после похорон я сразу поехала в Козельск – мне очень хотелось посидеть на том месте, откуда 24 мая 2006 года призвал Николая Господь...

Я разговаривала с таксистом, который видел Колю сидящим на автобусной остановке с вечера и до утра. Только утром таксист заметил, что тело брата сползло со скамейки... В брюках, в маленьком карманчике, я нашла узенькую ленточку молитвы 90-го псалма: "Живый в помощи Вышнего..."

В день поминовения брата мы с односельчанами вдруг заговорили о храме, развалины которого многие годы служили лысовцам немым небесным укором. Брат давно мечтал восстановить эту церковь, некогда возведенную в честь Успения Пресвятой Богородицы. Приезжая из столицы домой, он всегда приходил к этому месту, подолгу сидел у руин, что-то записывал, заснял уцелевшие образы святых...

И вдруг, поминая Колю, все решили, что, конечно же, храм надо восстанавливать. Как положено, благословились, созвали собрание, создали приход... Однако почти два года ушло только на то, чтобы оформить необходимые документы и расчистить площадку под строительство. Владыка Брянский и Севский Феофилакт освятил место, благословил меня на дальнейшие труды по возрождению храма и назначил старостой прихода. Но больше всего мне запомнились его слова в память о брате: "Поэма его будет законченной тогда, когда будет стоять Храм".

Слава Богу, дело понемногу продвигается, хотя и медленно. Сельчане ведь, понятно, люди небогатые, так что вся закавыка заключается в отсутствии средств. От бедности приходится приглашать на помощь студентов, просить районные и областные власти помочь с техникой, с материалами... Ну и, конечно, собираем по копеечке. Московский архитектор Сергей Анатольевич Денисов бесплатно, во славу Божию, разработал проект. Новое здание тоже будет деревянным, как и прежняя церковь. С Божей помощью скоро поставим новый фундамент. Дальше нужно будет добывать кирпич, дерево, думать, как расплатиться с мастерами... На месте старого строения установили поклонный крест...

Осенью 2010 года, разбирая цоколь (наземную часть фундамента), мы обнаружили в алтарной части медную табличку, заложенную нашими прадедами в 1840 году при строительстве храма. Но, что самое примечательное, нашли мы ее точно в тот день, 30 октября (по старому стилю 17-го), когда и была заложена церковь. То есть, ровно через 170 лет!

Что еще сказать? Если кто-то откликнется на наш зов, поможет возрождению храма – низкий поклон и награда от Господа. Ну а если материальная помощь окажется не по силам, хочу попросить вас словами своего брата Николая Мельникова: